Читать интересную книгу О чем мы говорим, когда мы говорим об Анне Франк - Натан Ингландер

— Дело не в одежде, — возражает Марк. — Дело в том, что вы строите свою жизнь в вакууме. Знаете, что я видел, пока к вам ехал? Супермаркет, супермаркет, книжный магазин для взрослых, супермаркет, супермаркет, тир.

— Ну да, у нас в Флориде любят оружие и порно, — говорю я. — И супермаркеты.

— О боже мой, — говорит Деб. — Это как ваше «Гольдберг, Гольдберг… Атта». То же самое другими словами.

— Его любимая мелодия, — говорит Шошана. — Такая уж у него привычка.

— Я вот что пытаюсь вам сказать, воспринимайте, как хотите: невозможно строить иудаизм только на фундаменте одного ужасного преступления. Я имею в виду пресловутую зацикленность на холокосте как обязательный признак национальной идентичности. Вы не знаете других способов воспитания своих детей. Потому что в остальном дети не чувствуют никакой связи с предками. Никаких общих нитей еврейства.

— Стоп, это уже оскорбление, — говорит Деб. — И нетерпимость. Между прочим, существует такая вещь — еврейская культура. Можно вести богатую культурную жизнь.

— Нет, нельзя, если предполагается, что это жизнь еврейская. Иудаизм — религия. А религия — это ритуалы. Культура — ничто. Культура — некий продукт современного мира. Культура по своей природе нестабильна, беспрерывно меняется. Культурная связь между поколениями — слишком хлипкая. Это как взять две железки и соединить их клеем вместо сварки.

— Что вообще значат ваши слова? — недоумевает Деб. — На практике — что?

Марк воздевает указательный палец — вещает, просвещает: — Вы знаете, почему в Израиле все автобусы и грузовики и даже такси — «мерседесы»?

— Потому что немцев совесть замучила, и они делают вам скидку? — спрашиваю я. — Или, может, потому, что «мерседес» лучше всех умеет делать машины для перевозки евреев — у него опыт?

— Потому что мы, израильтяне, — здравомыслящие евреи без неврозов, и даже сразу после войны можем преспокойно ездить на немецких машинах. И включать немецкие приемники «сименс», чтобы слушать новости на иврите. У нас нет потребности вводить какой-то апартеид для брендов, будить воспоминания какими-то надуманными, чисто символическими жестами. Просто мы живем точно так же, как жили наши родители до войны. И это помогает нам во всем, и во взаимоотношениях тоже, в супружеской жизни, в родительских обязанностях.

— Вы хотите сказать, что ваш брак лучше нашего? — вмешивается Деб. — Ой ли? Только потому, что вы живете по правилам? Это, значит, укрепляет брак — брак между любыми двумя случайными людьми?

— Я хочу сказать, что ваш муж не хмурился бы, опасаясь, что жена что-то от него скрывает. А ваш сын… он бы не пристрастился к этому самому курению, он бы сначала вам открылся. Потому что у нас отношения протекают в установленных рамках. В четком русле.

— Вас соединяет сварка, а не клей, — говорю я.

— Да, — говорит он. — Уверен, Шошана со мной согласится.

Но Шошана отвлеклась. Она кропотливо орудует ножом. Вырезает из яблока маленькую трубку: тампоны-то уже искурены.

— А ваши дочери? — спрашивает Деб. — Если они вам все рассказывают… они вам открылись, прежде чем начали курить?

— Наши дочери не испорчены миром, в которым выросли мы сами. Они вообще не интересуются подобными вещами.

— Это ты так думаешь, — говорю я.

— Нет, знаю. У нас другие заботы, другие тревоги.

— А какие? Расскажите, — говорит Деб.

— Не надо, — говорит Шошана. — Момент неподходящий… Мы нажрались, накурились, мы радуемся встрече и прекрасно проводим время.

— Каждый раз, когда ты велишь ему замолчать, — говорю я, — ты только разжигаешь мое любопытство.

— Нас тревожит, — говорит Марк, — не былой холокост. А нынешний. Тот, который забирает более половины евреев в этом поколении. Нас тревожат смешанные браки. Вот в чем состоит нынешний холокост. Не волнуйтесь из-за того, что какие-то мормоны финтят с шестью миллионами убитых. Волнуйтесь насчет того, женится ли ваш сын на еврейке.

— О господи, — говорит Деб. — Господи ты боже мой! Вы называете смешанные браки холокостом? Неужели вы сказали… Послушай, Шошана, послушай… неужели… вы действительно сравниваете?..

— Хотите знать мои тревоги? Вот они. Но нет… на вас это не совсем распространяется, вопрос лишь в том, какой пример вы подаете мальчику. Вы же евреи, а, значит, ваш сын — такой же еврей, как и я. Не в большей и не в меньшей степени.

— Вот что, Просветленный Гарри, я тоже в йешиве училась! Мне не нужно элементарные правила объяснять.

— Вы меня назвали Просветленный Гарри? — уточняет Марк.

— Да, назвала, — говорит Деб. И начинает смеяться, и Марк — тоже. Словно ничего смешнее, чем Просветленный Гарри, они давным-давно не слышали. Тут и Шошана начинает смеяться, а потом и я, потому что смех вообще заразен, а под кайфом — вдвойне.

— Но вы вправду думаете, что наша семья, что наш замечательный сын, наш красавец, катятся к холокосту? — допытывается Деб. — Нет, это было бы слишком больно. Такой день хороший, зачем нагонять мрачность.

— Нет, я так не думаю, — говорит Марк. — У вас чудесный дом и чудесная семья, вы вырастили крепкого парня и создали для него уют. Вы настоящая balabusta, — говорит Марк. — Серьезно.

— Рада слышать, — говорит Деб. И наклоняет голову набок, чуть ли не под прямым углом, чтобы все видели ее счастливую ласковую улыбку. — Можно я вас обниму? — говорит Деб. — Мне так хочется вас обнять.

— Нет, — говорит Марк очень-очень вежливо. — Но вы можете обнять мою жену. Хотите?

— Отличная мысль, — говорит Деб. Шошана передает мне набитую трубку из яблока, и я курю, а две женщины сливаются в объятиях: тесных, теплых объятиях, и пританцовывают вместе, и кренятся набок, и я снова опасаюсь, что они повалятся на пол.

— Отличный денек, — говорю я.

— Да, — говорит Марк. И мы оба смотрим в окно, мы оба созерцаем бесподобные облака в бесподобном небе. Глядим и наслаждаемся, и вдруг, под нашими пристальными взглядами, небосвод мгновенно темнеет. Перемена такая резкая, что дамы заинтересовываются, расцепляют свои объятия: освещение изменилось внезапно.

— Здесь так бывает, — говорит Деб. И небо разверзается, и тропический ливень льет вертикально, молотя по земле. Гремит крышей, гремит окнами, кроны пальм прогибаются, вода в бассейне словно бы кипит, подбрасывая резиновых уточек на волнах.

Шошана подходит к окну. И Марк отдает Деб яблоко, а сам подходит к окну. — Серьезно, здесь всегда так? — спрашивает Шошана.

— А то. Каждый день. Начинается и тут же проходит, — говорю я.

Наши гости прижимают ладони к оконному стеклу. И замирают на какое-то время, а когда Марк оборачивается — суровый Марк, железный Марк, — мы видим, что он плачет. Дождь довел его до слез.

— Вы-то не знаете, — говорит он. — А я забыл, как живется в местах, где вода не в дефиците. Благословенный дар превыше всех даров.

— Будь у вас то, что есть у нас, — говорю я.

— Да, — говорит он, утирая глаза.

— Можно, мы выйдем наружу? — говорит Шошана. — Под дождь?

— Конечно, — говорит Деб. Шошана приказывает мне закрыть глаза. Крепко зажмуриться. Мне одному. И, клянусь, я ожидаю увидеть ее в чем мать родила, когда она говорит:

— Теперь открой.

Она сняла только парик, больше ничего, и надела на голову бейсболку Трева.

— У меня нет запасного парика, не привезла, — поясняет она. — Ничего, что я взяла бейсболку? Трев не будет возражать?

— Не будет, — говорит Деб. Вот так мы вчетвером выходим под дождь. Вот так мы оказываемся на заднем дворе, в лютую жару, по нам барабанят эти прохладные, прохладные капли. И такое ощущение… тут все сошлось: и погода, и трава, и водка… и после всех этих разговоров… так хорошо стало, лучше не бывает. И, честно скажу вам, в бейсболке Шошана выглядит на двадцать лет моложе.

Мы не разговариваем. Не до разговоров: мы резвимся, хохочем и скачем. И ловим себя на том, что я держу Марка за руку и типа как танцую, а Деб держит за руку Шошану, и они тоже отплясывают по-своему, вроде джиги. И когда я беру за руку Деб, мы все-таки образуем круг, пусть и разомкнутый, пусть остальные не соприкасаются. Начинаем танцевать под дождем что-то вроде хоры, в нашей версии.

Не помню, сколько уж лет я не чувствовал такого душевного подъема, такой блаженной дури, такой свободы. Кто бы мог предположить, что я сознаюсь в таких чувствах, когда к нам придут в гости эти суровые верующие, загружающие всех своим аскетизмом? И тут моя Деб, моя милая Деб, снова думает одну мысль со мной, и говорит, запрокинув лицо навстречу дождю, пока мы все кружимся:

— Шошана, это можно, ты уверена? Это не смешанные танцы? Это разрешается? Я бы не хотела, чтобы вас потом мучила совесть.

— Ничего с нами не случится, — говорит Шошана. — Как-нибудь переживем.

Но вопрос заставляет нас замедлить кружение и остановиться, хотя никто из нас не разжимает рук.